Прайс получил звонок, извещавший о постороннем в операционной, и отдал приказ не вставать на пути. Он повернулся и встал у окна кабинета, глядя вверх на небо и звезды.
– Где же ты? – сказал он.
Прижал к окну палец, ощутил холод стекла.
– Почему ты отнял ее? – продолжал он.
Вскоре у двери раздался не стук, но жесткие и настойчивые пинки. Он открыл дверь: в коридоре стоял доктор Годфри. В его руках был завернутый в простыню сверток. Глаза красные, как и простыня в его руках.
– Сделай это, – сказал Годфри.
Прайс не ответил.
– Верни ее назад, Йоханн, – произнес Годфри.
– Норман, зайди и присядь, – ответил Прайс.
– Ты должен вернуть ее, – сказал Годфри. – Делай, что необходимо. Просто верни ее.
– Норман, давай присядем и поговорим?
– Она коченеет! Верни ее. Ты думаешь, что я лишился разума, но это не так. Я выпишу тебе чек на любую сумму, все, что пожелаешь. Верни ее мне.
– Норман, – произнес Прайс. Он вышел в коридор и потянулся, чтобы забрать сверток из его рук. Годфри отшатнулся с дико горящими глазами.
– Норман, отдай ее мне, – попросил Прайс.
– Ты сделаешь это? – спросил Годфри.
– Норман, позволь мне взять ее.
Годфри не хотел, но подчинился.
– Сделай это немедленно, – сказал Годфри.
Прайс выждал, пока сверток не окажется полностью в его руках, и ответил:
– Нет.
Годфри молчал. Сумасшедшее вдохновение, толкнувшее его на эти действия, неожиданно полностью погасло. Другие пожары импульсов также потухли. Он прислонился к стене и сполз на пол.
– Она слишком взрослая, Норман, – сказал Прайс. – А что с ребенком? У меня может получиться с ребенком.
Годфри уткнулся в колени. Квадратные флуоресцентные лампы отражались от мраморного пола, напоминая длинный ряд коренных зубов.
– Нахрен ребенка, – сказал он.
Прайс отнес сверток в свой кабинет и положил его на пол. Он отдернул простыню и посмотрел на лицо, которое застыло в маске беспощадной, уродливой смерти. Он позвонил в морг Хемлока и попросил прислать машину, затем вышел в коридор, закрыл за собой дверь и сел на пол рядом с Годфри. Он вдохнул запах дезинфицирующего средства. Он никогда прежде не понимал, почему людям не нравится, как пахнет в больнице. Раньше он не догадывался, насколько неуютно в них может быть.
– Прости меня, Норман, – прошептал Прайс. – Я не Бог.
* * *
Оливия настояла вести машину сама, хотя Роман, как говорится, держался. Но она знала – это не только обманчивое, но и очень опасное состояние. Она знала, что значит держаться. По крайней мере, он поспал: она прописала ему водку с несколькими таблетками успокоительного и сидела на краю его постели, как месяцы назад, во время ужасного происшествия с той маленькой мертвой лесбиянкой. Когда он проснулся, она спросила, куда бы он хотел поехать, и успокоилась, когда он просто сказал: «К Питеру». За ночь до этого ей звонил Прайс, и она поняла: слишком многое свалилось на ее плечи, для Нормана просто нет сил. У нее свои приоритеты.
Пока они ехали в тишине, Оливия раздумывала, сказать ли ему, но решила этого не делать. Он мог просто возненавидеть вестника, не смотря на то, как сильно вестник любит его, больше, чем кто-либо и когда-либо. Нет способа облегчить его страдания, и неважно, как тяжело ей самой везти его туда, где он даже не представляет, что обнаружит, а точнее, чего не обнаружит. Он сидел рядом с ней и держался. Она потянулась и дотронулась до его лица. Он отпрянул; единственное, чего его сердце сейчас не желало – прикосновений, но она не убрала руку.
У матери есть определенные права, и когда человек не может утешиться, раздражение порой лучше других помогает ему понять, что он здесь, он еще жив. Они проехали парк и свернули на лужайку.
Как и предполагала Оливия, когда они добрались до дома Руманчеков, машины уже не было, а дверь трейлера осталась открытой нараспашку; они даже не побеспокоились закрыть ее за собой. Роман вышел наружу и огляделся, слегка озадаченно, словно искал кусочек головоломки, которой не было в коробке. Затем его взгляд наполнился неожиданно ужасным осознанием. Очевидное, к коему она не могла его подготовить: цыгане есть цыгане. Они украдут кольца с твоих пальцев или любовь из сердца и исчезнут, не оставив ничего после себя, кроме следов дыма в ночи. Но она ничего не сказала, видя, как это давит на сына, но от осознания, что изначально была права, она улыбнулась самой себе. Слегка. Как не подготовлен был ее мальчик к таким врагам! – смерть это одно, она порой неожиданная и непроизвольная. Но бегство! Не существует сильнейшего разрушителя миров. Она завела руку за спину и тихонько провела пальцами через ткань блузки по тонкому следу шрама.
Много лет назад Оливия, еще маленькая девочка, жила далеко за лесами и была самой уродливой из двух сестер. Она обладала не то, чтобы красотой, способной обещать беспечную жизнь, но некой серой андрогинностью, которая при сравнении с красотой ее сестры, казалась порочной шуткой. И, самая кульминация, внизу спины, длиною с палец, висел хвост. Тем не менее, она росла счастливым ребенком, нежным существом, который мог пропустить весь день, гуляя по долине подсолнухов и напевая самой себе, всегда под защитой отца и старшей сестры, которые верили, что даже все богатство мира не сможет сравниться с радостью заботы о такой простой и домашней девочке.
Но огромная любовь не могла помешать сбыться их страхам, и в свои тринадцать лет Оливия познала вкус первого страдания, от которого так долго опекалась. Его имя было Дмитрий, и он был рабом. Во времена аристократии подобное было обыденной вещью, и не было имени древнее или более восхваляемым, чем имя ее отца, обладавшего бесчисленными цыганскими рабами, – она никогда не думала о них больше, чем о лошадях и свиньях.
Чтобы осознать, даже такому нежному и чувствительному существу, что обладание людьми наравне с лошадьми и свиньями – порочно, ей потребовалось бы понять, что цыгане, фактически, те же люди – идея, которую даже ребенок не воспринимал всерьез. Но потом появился Дмитрий. Нет, покупка этого раба не прояснила окончательно вопрос таксономии, она лишь до бесконечности все усложнила. Не то, чтобы Оливия поняла, что Дмитрий – такой же человек, как ее отец или его друзья, но она обнаружила, что он – существо, достаточно не похожее на других мужчин или цыган, когда-либо встречавшихся ей.
Отец Оливии купил Дмитрия за немыслимую цену – двух быков, за которых можно было приобрести целую семью. Но он действительно был беспрецедентным существом: нет, его плечи и бедра не были такими мощными, как у жвачных животных, за которых он был продан, его ум или красота также особо не выделялись; но был в этом парне определенный талант, прославивший его по всем горам и сделавший его столь ценным. Будучи представителем танцующего и поющего народа, он мог со своей скрипкой заставить плясать и дьявола.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});